взглянула на сотовый: два тридцать, до смерти оставалось два с половиной часа. Она повторяла: «Два тридцать, два тридцать, ровно половина времени», — и чем дольше она повторяла это про себя, тем отчетливее понимала, что не хочет умирать. Этот город, этот снег, который лепил из него двойника, ее отец, который страдал и которому она не могла помочь, потому что в глубине души ей приятно было его страдание… всё это… нет, она не хочет расставаться с ними. София сняла митенку, подставила ладонь под кружащиеся снежинки — «крупный снежный скот» — и ощутила их таяние на коже, как свои бесчисленные смерти.
Дома в прихожей ее ждала мама.
— Почему ты вышла из дома, да еще в метель? Может быть, ты притворяешься, что болеешь? — начала она с порога.
— Мне нужно было сходить к Елене за домашним заданием.
— Она, что, не могла тебе его скинуть по сети?
— Не могла.
Мама колючими глазами смотрит на то, как София снимает отороченные мехом полуботинки, расстегивает пуховик.
— Я оставила таблетки на столе.
— Спасибо.
— Я вижу, ты прибралась.
— Да.
— А еще я нашла вот это, — и в ее сухих руках появляются таблетки, которые она давала Софии последние дни, — что-нибудь хочешь сказать?
Сухая женщина смотрит на нее, в ее руках друг о друга ударяются белые сказочные бобы — такие в рот взять страшно, но все-таки она выдерживает ее взгляд, хотя прежняя, уличная растроганность чувств и обращается в домашнюю раздраженность.
— Послушай, дочка, если у тебя что-то случилось, и ты что-то хочешь сказать мне, я всё приму. Если это мальчик, то так и скажи, если что-то со школой, то и здесь я тебя пойму. Просто не молчи. Может быть, я плохая мать, ведь мы так редко остаемся с тобой наедине, но, пожалуйста, послушай меня. Я люблю, что бы ни случилось, я буду любить тебя…
Играет Моцарт из заднего кармана, мама с недоумением смотрит на сотовый, затем в глаза Софии, говорит ей: «Одну минуту», — и выходит в гостиную, затворив за собой дверь. Там она шепчется с тем, на кого она променяла дочь, причмокивает, а София смотрит на растекающуюся лужу от подошв полуботинок. Мама появляется в прихожей спустя минуту.
— Прости, пожалуйста, мне еще нужно забрать Павлика из сада, — говорит она, как будто это оправдание за то, что она ушла говорить со своим мужчиной в гостиную.
— Ничего, мама, все хорошо.
— Ты уверена… милая? — с нажимом выговаривает мама.
— Уверена.
— И что у тебя произошло — ты не скажешь?
— Просто мне нужно готовиться к олимпиаде по химии, а у меня нет сил…
— Ты моя умница, — мама прижимает ее к своему каменному телу, — я верю в тебя, отлеживайся, хорошо? Больше никуда сегодня не пойдешь?
— Никуда, мама, — и повторила с придыханием, — никуда.
Спустя полчаса мама отправилась за Павлом Игоревичем в детсад. София, сидя на кухне, приканчивала вилкой на блюде макароны, которые мама называла «пастой», ей вдруг стало тоскливо от того, что она не поговорит перед смертью с отцом, сейчас она особенно остро чувствовала желание сообщить ему нежность, но сердцем понимала, что и это будет напрасно. В десятый раз задала себе вопрос: «Зачем? Зачем она поступает так, как велит ей Абра?». И в который раз по-новому ответила на него: так было определено с похорон бабушки — бесконечностью недомолвок и событий.
Перед выходом на листке, заготовленном для предсмертной записки, она набросала тонким карандашом лебедя, а тень под ним обозначила дрожащим, штрихованным треугольником.
На лестничной площадке кнопка вызова лифта не работала. Про себя София прошептала: «Не ходи, это знак», — но, помедлив, лишь улыбнулась вырвавшемуся шепоту. Запахи подъезда были резки, вторгались в ноздри, будто тоже пытались отговорить ее. Этажом ниже она ощутила смрад волглого запаха от штукатурки, высохших плевков, душок из мусоропровода, чад потушенных окурков, размещенных в подложке на подоконнике, стойкий, рвотно-нафталиновый и в то же время неуловимый дух чужих квартир.
На первом этаже ей представилось, что за дверью притаился оживший мертвец, София осторожно потрогала тьму преддверья, оттолкнула от себя тяжесть металла — и вновь оказалась застигнутой метелью.
Метель неистовствовала, машины со смородиновыми огнями заднего хода, пробивавшимися сквозь снег, останавливались перед светофорами. Идти было тяжело, София подняла над головой руку. Воздух посерел, стал расхлябанным и рыхлым, и даже сквозь всеобщую белизну, опустившую небо на высоту ЛЭП, затемнявшую окрестные дома, чувствовалось приближение вечера.
Ключи в кармане Софии были как закоченевшая полевка. Сосны новостроенным желтым забором высились впереди, в этом бору проходили школьные занятия по физкультуре. Срывались шишки, гнулись стволы, но снег, падавший и падавший, будто от самой земли, делал эти звуки беспомощными — так лепетал Павел Игоревич во время ссор родителей.
И Софии представилось — вот она идет свой последний путь, несет в себе холодную жалость к мириадам умерших до нее существ — и этот путь наполнен высоким смыслом, потому что она первая за две тысячи лет воскреснет и станет жить среди людей, которые о смерти даже задуматься бояться. И будет учить их — без страха и веры, но с уверенностью и любопытством. И тогда люди отринут страх, и будут добровольно уходить из жизни, а, уходя, воскресать, — и больше ничья осознанная жизнь не прервется, потому что так хочет она, потому что имя ей София — мудрость Божия.
Наконец, показалась улица, за которой тянулись железнодорожные пути и кладбище, а дальше город обрывался. Вывески в метель стали не читаемы, и если бы всю предыдущую неделю София не гуляла здесь, то она бы не знала, в какой стороне стоит водонапорная башня. Даже на освобожденной от камер и пешеходных переходов дороге — машины, включив противотуманные фары и дальний свет, гуськом тянулись сквозь буран. Люди не попадались на глаза, черная собака, шерстяным клубком выкатившаяся из-за гаражей, подбежала к Софии, замахала хвостом и так же незаметно скрылась за сугробом, окруженным покрышками.
София опустила голову, поелозила руками по шапке и подняла капюшон, посмотрев вперед, она различила — как огромное распятие — очертания водонапорной башни. От отца она знала, что ее высота двадцать пять метров, много это или мало? Чтобы умереть — самое то, высота девятиэтажного дома, но отчего отсюда башня казалось такой низкой, будто облепивший ее снег погружал ее целиком в землю?
София с трудом отыскала дыру в рабице, отогнула сетку еще выше и, нырнув в нее, оказалась на территории упраздненного водозаборного узла. Она оглянулась вокруг — никого, никаких следов на снегу; «Должны быть, еще рано», — подумала она и прошла мимо одноэтажных строений с заваренными входными дверями — когда-то здесь работали люди, следившие за насосами, теперь это были домовины.
